С другом детства Юрой Марковым,  наезжавшим в те годы Москву из своего Заполярья,  как Дед Мороз с подарками,  грустили за бутылкой о том,  как когда—то мечтали изменить мир. Жизнь, которая изменяться никак не желала,  похоже,  остановилась.  Грусть сгущалась в безысходность и оборачивалась банальным занудством.  У Юры – двое  детей,  жена и тайная любовь в Питере.  Что-то надо делать.  Душу рвет Высоцкий,  светлой печалью умывает Жванецкий.   Что-то делать…

Однажды Юра приедет,  попыхивающий трубкой красавец,  морской волк,  и скажет спокойно так, как о погоде:  «Знаешь,  у меня рак.  Вот ложусь здесь в Москве на операцию.  Давай фотку на прощанье? ” И покажет мне уже в больнице перед самой операцией маленький «Вальтер»:  «Это на случай,  если операция пройдет неудачно.  Тебе скажу,  как другу:  жизнь без любви не имеет смысла.  Если не смогу после операции,  то и жить не буду.  Незачем.  Не уговаривай».

Но он смог!  Через неделю после операции,  вытащив дюжину трубок из своего изрезанного живота, заклеил дырки пластырем,  шатаясь,  сел в такси,  приехал на Новослободскую,  дополз до кровати, овладел любимой и на том же такси вернулся на больничную койку.  «Вальтер» вместе выбросили потом в Москва—реку.  Еще 10 лет проживет мой друг в своем Заполярье.  Поработает замначальника порта,  походит на лыжах,  родит дочь Светку.  А потом — две черепные операции подряд,  в Институте Бурденко у самого академика Коновалова,  потом химиотерапия на Каширке,  и метастазы в легких.  Умрет Юра от удушья на руках у любимой.  Успеет написать записку:  «Десять лет любви у судьбы я все—таки вырвал!  Живи долго.  За двоих». Мне кажется,  время болезни стало пиком юркиной жизни,  великим испытанием и моментом самореализации незаурядной личности,  которой просто не нашлось в этой жизни другой возможности проявить себя.

Время тихо подкатывалось к восьмидесятым.  Обещанный коммунизм никто уже и не поминал,  каждый пристраивался,  приспосабливался,  люди жили на личных связях,  на мелких подношениях врачам и учителям, парикмахерам и продавцам,  жизнь обесцвечивалась,  от нее уже ничего не ждали.  Невостребованный и зажатый в тиски интеллектуальный потенциал страны не работал. Вдруг в “Новом мире”, это случилось в 1978 году,  появилась сенсационная статья о массовом самоубийстве почти тысячи членов какой-то религиозной секты на острове Гайана у побережья Америки.  Чтобы нормальные взрослые американцы  в наши мирные дни ни с того ни с сего однажды одновременно и добровольно приняли яд и улеглись рядами мертвых тел, надо было случиться чему-то очень экстраординарному.  Пытаясь понять, какие  такие изменения должны были произойти в сознании членов этой секты,  чтобы добровольно всем разом шагнуть в смерть по приказу, я растерялся от возникших параллелей с нами, страной за железным занавесом.  Во-первых, та же изолированность от внешнего мира. Во-вторых, беспрекословное подчинение — гуру или КПСС в лице его Политбюро.  В-третьих, язык, принятый в секте примитивный новояз — это же наша идеология! В-четвертых, всеобщая трудовая повинность!  Пятое — обязательная,  святая вера в светлое будущее.  Перед глазами уменьшенная модель  СССР образца военного коммунизма и дальше,  вплоть до сегодняшнего дня.

Если до сих пор я не понимал тайной сути государства, в котором родился и вырос, то с этого момента пришло как-будто прозрение, то есть осознание полной и законченной порочности созданной чудовищным насилием над жизнью и сознанием миллионов советской системы. Можно ли что-то сделать, чтобы расшатать, смягчить, очеловечить эту систему? Возможен ли социализм с человеческим лицом? Не знаю…  Изолированность я преодолевал в спецхранах и  с помощью английского, который выучил сам. И что от того, что я узнал?  Угнетало парализующее  бессилие перед устойчивостью гигантской машины, опирающейся на бесперебойный  аппарат насилия, на современную опричнину, которая устояла несмотря на гражданскую войну, на крестьянские восстания, на испепеляющую войну с фашизмом.

 Это растерянное, даже подавленное состояние духа, как никто, в это время выразил не философ, не политик, не политолог и даже не социолог. А поэт. Уже не представить 70-е и 80-е без хриплого клекота отчаяния Высоцкого.

— SOS! Спасите наши души! Мы гибнем от удушья! — Его песни-стоны “Я не люблю”, “Колея”, “Охота на волков”, “Микрофон” да и все бунтарские действовали на меня сильней, чем диссидентская литература. Литература требовала осмысления, рефлексии и тем возбуждала эмоции. Поэзия била прямо в больное сердце. Я знаю, многим нравились его блатные песни. Я же не замечал его до “Баньки”.  Уже не помню, может быть и не “Банька”, а “Горизонт” или “Что за дом притих…” — какая-то вещь из услышанного поздновато для исследователя массовых вкусов так сильно и больно резанула, как на скаку коня за узцы. Я дослушал, обмер и с того момента  Высоцкий стал моим голосом. Потому что я, если б мог,  так бы и писал, и пел…  Я думаю,  он больше сделал для будущей перестройки, чем остальные деятели науки, политики и культуры.  Сознание народа благодаря настрою его поэзии ждало  перемен, понимая уже, что “все не так, ребята”.

И что бы не говорили и не писали о нем впоследствии дурного, личного — его величие и бессмертие в его творчестве, выводившим народ из спячки. В нашем кругу были многие из таганской плеяды,  Володя же витал рядом, но в других сферах.   Помню я его перед началом какого-то спектакля.  Он торопился к служебному входу.  Быстрым взглядом окинул толпу отчаявшихся достать лишнего билетика,  выхватил взглядом красивую девушку,  бросил не оборачиваясь:

— Пошли,  проведу!

Та,  осчастливленная,  подхватилась и за ним.  А из толпы вдруг раздался вдогонку злой такой голос:

— Тебе только бабы и нужны,  эх,  Володя!

Высоцкий резко развернулся на ходу,  рявкнул:

— Кто сказал?

— Ну,  я.  – Встал с вызовом с поручней парнишка,  на вид обшарпанный,  не столичный.

Высоцкий отпустил руку девушки,  шагнул к нему:

— Пошли,  брат!  – и увлек его за собой в темный проем задворок театра на глазах ахнувшей толпы. А я отдал  тогда лишний билетик той ошарашенной девчонке.  Такой вот он,  Володя,  на всю жизнь мне  и запомнился.

В те сумеречные времена я иногда пытался себе представить наших партийных вождей,  как обычных людей и думал, неужели они не понимают или не догадываются, что они ошиблись? Просто ошиблись. Ленин же уже догадывался, потому и повернул страну в НЕПу. А они, спустя полвека нечеловеческого напряжения сил всех и каждого?  Ум отказывался понимать, что жажда власти может быть единственным мотивом этих людей, уже давно цинично предавшим несбыточную мечту комиссаров в серых шлемах…

Тянулись серые дни семидесятых,  потом восьмидесятых — для меня с обязательным гриппом в промозглую ноябрьскую гниль и слякоть.  Вонючим пузырем в гнилом болоте лопнул мракобесный роман Кочетова «Чего же ты хочешь? » В самиздате тут же появились две очень смешные рецензии Зиновия Паперного «Чего же он кочет? » и Сергея Смирнова «Чего же ты хохочешь? » Авторы глумились над откровенным сталинистским бредом,  над  бесноватыми нападками на  Запад.  Но журнал «Молодая гвардия» на всякий случай напоминает:  «Нет более лютого врага для народа,  чем искус буржуазного благополучия«.  Звучали и голоса, обвинявшие сегодняшнюю интеллигенцию в духовном вырождении и мещанстве,  требовавшие укрепления национальной самобытности.

Мы с Наташей и Борей Маклярским тоже выразили за столом свою оценку творению рук Кочетова.  Но Тихон Николаевич обычно отмалчивавшийся в таких дискуссиях, на этот раз не промолчал.

— Ничего вы не понимаете,  – буркнул он,  из чего следовало,  что не все так просто в датском королевстве. Хотя сам король сталинистом не выглядел и им никогда не был. Трудно публичному человеку его ранга сохранить себя и свой пост одновременно.

Многие ли знали,  какие идеологические баталии разыгрывались в это время в идеологическом отделе ЦК КПСС?  Как воевали между собой журналы “Новый мир” и “Октябрь”,  какое письмо написали одиннадцать литераторов-почвенников,  как готовилось увольнение Твардовского?   ТНХ,  видимо,  знал,  но молчал, предпочитая держаться в стороне.  Многие отмалчивались, выжидая. Но дальнейшее и окончательное разоблачение преступлений вело бы к суду над партией, чего партия, оставаясь единственной и правящей, допустить никак не могла. Идеологические бури проносились над остальной страной невидимками.

ИСКАН по всей видимости, хотя бы в силу своей специфики, осторожно предлагал своему заказчику проект поступательных реформ под приглядом дипломатичного и умного своего директора. Арбатов же приглашал на  наш Ученый совет и Лациса,  и Бовина,  Бурлацкого, и Филина — эти журналисты и политологи открыто говорили о необходимости реформ,  понимая,  куда катится страна «развитого социализма».  И предупреждали верха о необходимости перемен.  Но, похоже,  старцы в Политбюро все еще шли к коммунизму,  и с ними надо было играть в их игру.  «Там,  на подмосковных госдачах,  спорили о тонких нюансах формулировок,  напоминая средневековых схоластов с их дискуссиями насчет того,  сколько ангелов может разместиться на кончике иглы«,  — вспомнит тщетность усилий единомышленников Геннадий Герасимов, консультант андроповского Отдела.  В журнале «Новое время» спустя 10 лет он напишет:  «По большому счету работа советников при вождях … мало что изменила в ходе истории страны…»

Я же в своих частых публичных выступлениях не мог не отражать результаты собственных раздумий, сомнений и выводов. Мировоззрение, особенно пришедшее в возбуждение, меняющееся,  никуда не спрячешь, если ты стоишь на сцене перед большим залом и не читаешь заранее выписанные цитаты. В Днепропетровске кто-то из стукачей зашел в переполненный зал,  послушал,  и на другой день горком КПСС отменил все выступления,  а лектора вызвал на ковер Первый.  Выволочка была до обидного примитивна,   как в пионерлагере:  почему лектор в джинсах?  Почему сидел не за столом, а на нем?  Да,  кто ты такой,  дядя,  чтобы меня моде учить?  Дальше,  однако,  обвинения посерьезней: зачем нам в нашем городе гнилое учение Фрейда?  А эти чуждые нам фильмы? Чем напомнил вопли разгневанного председателя Госкино по тому же поводу. Зачем, мол, читателям знать об американских фильмах, которые советский зритель не видел и не должен.   ”Соломенные псы” Сэма Пекинпа,  “Инцидент” Ларри Пирса,  “Вудсток” о знаменитом фестивале хиппи — кино-фрагменты,  которые с таким трудом выбивались из Госфильмофонда,  вызвали шипение с прищуром злых глаз:

— Чем они лучше воспринимаются залом,  эти ваши фильмы,  тем они вреднее!

Это было, таким образом, второе  партийное обвинение в идеологической диверсии. Я был горд ими, потому что они подтверждали продуктивность и моих усилий по раскачиванию этой прохудившейся лодки.  Удивительно,  ведь этот дядя и я состояли в одной партии!   И мне снова хотелось спросить его:

— А ты хоть про себя понимаешь, что я прав?  Ты просто прикидываешься идиотом по долгу службы, правда? Или ты на самом деле идиот?

Судя по тому, что телеги за этим выпадом не последовало и в Институте об этом инциденте никто не узнал, секретарь не был идиотом. Он просто выполнял свою работу.

Третьей идеологической диверсией была история, связанная с Высоцким. Когда жизнь его трагически оборвалась, я понял, что обязан что-то сделать. Не для него. Для себя, чтобы заполнить его отсутствие его творчеством. Что сделать и каким образом, я не знал, но много времени потратил на сбор записей, имевших для меня значение пророчеств. Вскоре  случай  и представился. В староарбатской школе,  где учился в 10-м классе сын, классная руководительница обычно приглашала родителей выступить перед детьми на классном часе с воспитательной целью.  Был приглашен в свою очередь и я с рассказами про американское кино и культуру.   Ребятам показалась встреча интересной, и меня позвали снова.  И тут и возник  Высоцкий. Интересно, что они о нем думают и как понимают? Оказалось,   таки понимают!  Тогда я и предложил:

— Тащите ваши записи, посмотрим, кому что больше нравится.

И тут такое началось… «Спасите наши души! »,  «Охота на волков»,  «Купола»,  «Канатоходец», «Банька по—черному»,  «Я не люблю» — ребята  безошибочно выбирали то,  что когда-то поразило меня.  Сам собой зашел разговор про то, про се.   Я записывал их суждения.  Потом им читал эти записи. Они поняли игру и включила уже всем классом.  Другая пошла жизнь. Стали соединять мысли с песнями, и родилась пьеса о них самих на фоне песен. Произошло это уже несколько лет спустя после смерти Высоцкого,  в 1984 году. Классная и говорит:

— Игорь Евгеньевич, давайте сделаем литературный монтаж.

 Я вспомнил уроки режиссуры Миши Левитина,  приглашавшего меня на свои репетиции в театр “Эрмитаж”, и согласился.   Началась работа. Почти год длилась вся эта история, в классе перестали пропускать уроки, хулиганы растворились в творчестве, повысилась успеваемость. Мы никогда не были так близки с сыном,  как в это время.  Ребята ловили замечания с полуслова,  они стали играть роли, которые сами же и выписали.  Какая же это была прекрасная пора!

На спектакль пришла мать Высоцкого,  а восторженный,  милый Валентин Гафт предложил даже сыграть спектакль в выходной на сцене «Современника».  Я его понимаю:  надо было только увидеть,  как пели ребята,  сцепившись руками и подавшись грудью вперед  : “Спасите наши души,  мы гибнем от удушья! ” И дрожали стены.

Как же,  спасли.  Черт дернул прочитать пьесу в Дипломатической Академии высокопоставленным слушательницам:  вот,  мол,  как думают наши дети о себе и о стране.   Настучала жена Тяжельникова,  Первого секретаря ЦК ВЛКСМ.  Начались допросы школьников,  принуждение к доносам,  инфаркт у директора школы,  увольнение классной руководительницы…

Удивила собственная жена.   Наташа пришла к отцу и сказала:

— Учти,  я поеду за ним в тюрьму,  в ссылку,  в Сибирь.

Оказывается,  я не знал ее,  свою Наташу.  В райкоме персональное дело рассматривалось  23января,  аккурат в день моего рождения.  Комиссия старых большевиков,  потом бюро.  Наглотался с утра таблеток и пошел на разбору к большевикам.  Но и у них отвалились челюсти,  когда за час до бюро первый секретарь Краснопресненского райкома партии Краснов вдруг снял вопрос с повестки дня.

— Вот и прекрасно!  – обрадовался Леня Евенко,  быстро думающий секретарь парткома ИСКАНа, подобострастно глядя в глаза Краснову.  – Разберем на собрании,  объявим выговор с занесением.

 — Никаких собраний.  Разве не понятно?  Сняли вопрос и точка,  – вдруг жестко сказал тот и встал из—за своего начальственного стола,  закрывая дискуссию.

В коридоре старый большевик протянул мне дрожащей рукой папиросу:

— Ну,  ты видишь,  какая у нас партия?  Своего никогда не обидит.  – Он уже забыл,  как час назад поносил диссидента,  предателя и отщепенца.  –– Кури,  брат,    помогает.  Я сразу понял,  что ты наш.  – Добавил с придыханием,  дыхнув табаком прямо мне в лицо.

Озадаченного происшедшим Евенко прорвало только на улице.  Впервые за эти месяцы прочувственно пожимая мне  руку,  парторг сказал,  по—своему  интерпретируя произошедшее:

— Да,   теперь они будут знать,  как тягаться с нами.  Все—таки Арбатов отстоял тебя в ЦК.  Я уверен, это он.  ИСКАН,  как никак!

А я чувствовал себя,  как рваный дворовый мяч,  заброшенный навсегда чьей-то  ногой в дальний угол двора.  Вспомнил,  как тесть,  секретарь творческого союза и лауреат Ленинских премий,   ходил на днях в Политбюро к Пономареву при орденах и звездах.  Вернулся и сказал мрачно:

— Все будет хорошо.

И еще в голове крутилась,  не уходила фраза,  которую тихо сказал,  задержав меня в дверях, секретарь райкома:

— Кстати,  напишите нам объяснительную записочку о том,  что сознаете свою ошибку?  Оставьте моему секретарю.  Вот и ладненько.

Послать бы его куда подальше.  Но вместо этого я сел за стол и вместе с Валентином Толстых, моим советчиком и соседом по подъезду,  написал что—то,  как мне казалось,  достойное и примирительное.  До гласности и перестройки оставалось всего-то ничего…

История эта,  как ни странно,  будет иметь довольно гнусное  продолжение.  Спустя почти 10 лет,  уже в перестройку,   перед очередным днем рождения Высоцкого мне позвонят из «Вечерней Москвы»:

— Мы нашли в партийном архиве ваше персональное дело.   Не могли бы рассказать эту историю? Мы как раз готовим выпуск к юбилею Владимира Высоцкого.

Я расскажу.  Покажу пьесу,  вспомню,  как сияли восторгом глаза ребят.  Как нас поднимал с колен Высоцкий.  Как стоял весь класс под окнами Горкома партии,  где мне делали выволочку.  Как их заставляли писать доносы на меня,  как готовилось персональное дело и как мой знаменитый тесть ходил в Политбюро.

И выйдет интервью. Большое, целый разворот газеты.  Наконец-то старая история скромного гражданского подвига целой школы и позорной травли всех участников Краснопресненским райкомом партии получила гласность.  Никто не забыт и ничто не забыто!  Так думал я,  дочитывая статью.  Но что это?  Где же самое главное,  где про то,  как ходил в ЦК Тихон Хренников,  оборвавший одним звонком члена Политбюро позорную травлю? Где разгадка благополучного конца моей истории?  Искал конца статьи и не находил.  Статья заканчивалась словами старого большевика:

— Ну,  теперь ты видишь,  какая у нас партия?  Своих не сдаем,  брат.  На,  кури.
Бешенство бушевало во мне. Кто посмел? Кто умышленно  извратил суть произошедшего!  Я дозвонился до редакции. Ответил редактор, выпускавший этот номер. Сразу же начал с объяснения, что мол,  места не хватило для последнего абзаца, что статья и так великолепна, что она показывает автора героем и вообще он, редактор, вгиковец, мой бывший студент, и он очень меня уважает, и что он очень хотел… но так получилось…

Что хотел, почему не получилось? Я требовал опровержения, бывший студент клялся, что сделает все возможное. Но ничего не сделал.  Как будто протянулась откуда-то из темноты тяжелая рука прошлого и  захлопнула дверь перед самым носом.  Ничего больше на страницах этой газеты об этом эпизоде не появилось ни тогда,  ни позже.  Так в 1994 году в свободной от КПСС России  продолжала действовать тайная организация сталинистов…

 В одной из поездок с лекциями я выступал перед сборной страны по спортивной гимнастике и после выступления зашел в пустой гимнастический зал. Увидел все великолепие спортивных снарядов, акробатическую дорожку и… Час был поздний, тишина. Разделся, разбежался, как когда-то, и попытался вылететь на рондат, фляк, сальто назад. И свалился на полпути, сел, задохнувшись и потеряв враз силы. Сел и чуть не заплакал. Что же это такое? Неужели ничего не осталось от той волшебной силы, переполнявшей когда-то восемнадцатилетнее тело?

В Спорткомитете хотели как-то отблагодарить за прочитанные лекции. Я спросил про  зал.  И мне предложили  гимнастический зал «Олимпийский».

— Там тренируются чудаки — мастера спорта от 50 лет и выше. Гимнасты. Можем дать туда записочку.

 Человек семь моих сверстников в хорошей форме крутились на снарядах.  Сунул записку старшему, сел на скамеечку, смотрю на них, завидую.

— Ну, чего сидишь? Раздевайся, покажи, что умеешь.

 Это их старший, похожий на колобка физик-атомщик Володя Шевченко. Разделся, обул чешки, хранившиеся все эти годы. Подошел к кольцам,  сладко пахнущим магнезией,  взялся глубоким хватом, напрягся. Кольца — мой любимый снаряд. Дальше руки сами вспомнили переворот в упор,  угол и стойку на руках.  Покачался,  устоял.  Скамейка одобрительно заурчала.  Так я попал в легендарную динамовскую команду ветеранов гимнастики,  где обрел друзей на всю оставшуюся жизнь.

На тренировках быстро вылетало из головы лишнее.   Снова пот и мозоли.  И затвердевшие мышцы.  И приятная усталость хорошо отработанной тренировки.   Капитан команды – главный метролог атомных станций Володя Шевченко,  чернобылец с неистощимым запасом матерного юмора и сексуальной энергии, зажигал всех.  Он старше на пять лет.  Геннадий Михайлович,  проректор Дипломатической Академии,   старше Шевченко еще на 10.  В общем,  одно поколение.  Но разные политические взгляды,  как выяснится позже.  И здесь раскол!  Но политики мы старались не касаться.  Сто грамм после тренировки и в сауну.  Что называется,  береги здоровье!   И хорошее настроение.  Так и выживали.

В «Динамо» был старый тренер,  легендарный Михаил Владимирович Левин.  В свои 93 года он будет еще тренировать нас,  таких же фанатов гимнастики,  как он сам.  Как—то принесет он на тренировку свой дневник – старый альбом с фотографиями и стихами,  записочками, комментариями,  эпиграммами.  Боже,  какие люди,  цвет советского спорта – Латынина,  Муратовы, Воронин… Я скажу ему,  не подумав:

— Михаил Владимирович,  а почему бы нам не сделать с вами книгу?  «Мы – гимнасты!» Фотографии собрать,  биографии.  Чуть—чуть подредактировать,   и в печать.

— Вы думаете,  что-то получится?  – глаза его засияли.

На редактуру,  сбор воспоминаний,  фотографий ветеранов большой гимнастики ушло полтора года.  Я увлеченно колдовал над его стихами.  Как-то показал ему с моей правкой:  заметит,  не заметит?  Но мудрый Левин только  хмыкнул и сделал вид,  что так и было.  И вот он уже на кубке Воронина в свои 95 подписывает свою книгу выстроившимся в очередь гимнастам из разных стран…

Мне хотелось,  чтобы хоть раз зашел в зал мой взрослый сын.  Не зашел.  Не интересно?  Когда—то в Сочи,  поставил я его  на водные лыжи,  но этот краткий миг невесомости и полета обернется для пацана страхом и ужасом.  Я плакал от счастья,  а он заикался от страха.  Увы,  спорт пройдет мимо него в его жизни.  Он вообще будет мало похож на меня.  Я с трудом буду искать сближения уже в зрелые годы.

Зато однажды появится в зале “Динамо” светлоголовое,  синеглазое чудо — моя маленькая дочурка.  Она не станет гимнасткой,  но когда она очутится в Лос—Анджелесе и пойдет в 9-й класс местной High School,  то сразу войдет в команду бегунов.  Через полгода начнет завоевывать свои первые медали.  И скажет мне,  хитро улыбаясь:

— Ну,  папа.  Я же твоя дочь.  А как иначе?

Но это уже будет в другой жизни.  И это будет счастье.